Я мысленно попытался прикинуть масштаб здешних цен и не смог, поэтому попросил совета у брата:

— Слышь, Лёха, ты это… не серчай, но я и про нынешние цены ничего не понимаю — на рупь что сейчас купить можно?

Брат уже ничему не удивился, а просто деловито перечислил, что сейчас можно купить на рубль — 30 батонов ржаного хлеба или 20 пшеничного, 4 кило сахару кускового, полкило кофе или чая, 7 литров молока или 2–3 кило речной рыбы. Ну или две бутылки водки, если её нам продадут.

— Да, немало, — согласился я. — А в ночлежке сколько за ночь берут?

— Две копейки, по-божески, только у нас и этих копеек нету.

— А хорошие условия у Башкирова-то, надо будет запомнить, — сказал сам себе я, не ожидая никакого ответа, его и не последовало.

Мы тем временем одолели расстояние до второго плашкоутного моста и перед нами, трезвоня во всю мочь, развернулся и ушёл вдаль электрический трамвайчик, внутри него и сверху (он двухэтажный был) сидело с десяток гордых собой пассажиров, один презрительно посмотрел на нас с Лёхой и сплюнул на пыльную мостовую.

— Чой-то он? — спросил я брата, — плюётся, гад.

— Эх, Санька, если б только плевали, горя бы у нас не было, — в сердцах ответил он, — а так-то и по мордасам выписать могут.

— А это ещё чо? — указал я на одноэтажное здание с трубой, за которой было устроено что-то вроде фуникулёрчика, как раз вагончик начал подниматься по склону, а навстречу ему спускался такой же.

— Аааа, — отозвался Лёха, — электрическая станция, а за ней новая игрушка, к выставке устроили для богатеев — если лень на гору топать, значит, можно сесть в такой вагончик и подняться за две минуты. Стоит пятак.

— Немало, — согласился я, — но мы, может, съездим на нём как-нито… когда лучшие времена настанут.

— И ещё такой же рядом с нашей ночлежкой, к Кремлю подымается, щас сам увидишь.

И мы поплелись далее по улице Рождественской, шлёпая своими лаптями по булыжной мостовой. Слева и справа были сплошные лавки, продававшие всё, что можно было найти в мире в этом времени, от китайского шёлка и фарфора до голландских часов и испанского кофе. Приказчики из этих лавок вообще-то предназначались в основном для того, чтобы затаскивать туда проходящих мимо покупателей, но в нас с Лёхой они естественно покупателей не видели, а видели обычных малолетних попрошаек, поэтому нас они никуда не затаскивали, а наоборот, грубо отталкивали подольше, если мы вдруг оказывались в пределах их досягаемости. Пару раз от их грубых толчков даже пришлось проехаться носом по мостовой…

— А вот и Скоба! — обрадовано сказал брат, — почти пришли, два шага осталось.

И мы пересекли мостовую Зеленского съезда, подойдя вплотную к трёжэтажному зданию из красного кирпича, на коем красовалась надпись «Ночлежный Домъ Николая Бугрова», а с боков ещё две — «Песенъ не петь» и «Вести себя тихо». Охренеть можно.

— А за домом вон смотри, такой же вагончик, как перед мостом, он в Кремль людей подымает, — дёрнул меня за рукав Лёха, — я тебе про него говорил. Ну пойдём что ли на ночь устраиваться, нам вон туда, в чёрный ход.

И он повёл меня кругом здания, в заросли больших лопухов и репейников. По дороге я поинтересовался у него:

— А Николай Бугров это кто?

— Да ты чо, — обиделся он, — это ж наш благодетель, купец богатеющий, аж жуть. У него мельница на реке…

— Постой-постой, — остановил я его, — ты же только что говорил, что мельница у Башкирова.

— Это на правом берегу у Башкирова, а на левом, аккурат напротив — у Бугрова, она ещё больше и там ещё лучше платят. А вдобавок он вот о бедняках и бездомных заботится, вишь, какой дом для нас отгрохал.

— Раз он такой заботливый, мог бы и забесплатно людей пускать, — попытался возразить я.

— Э, не скажи, — рассудительно ответил Лёха, — бесплатное люди не ценят, разнесли бы тут всё по брёвнышку или пуще того сожгли бы, одни головешки чтоб остались. А если копеечка уплочена, всё какая-то ответственность появляется.

— Слушай, Лёха, — неожиданно вспомнил я, — а ведь для таких, как мы, щас наверно специальныезаведения есть, у монахов например.

— Мудрёными ты какими-то словами заговорил… — задумчиво посмотрел на меня Лёха, — но я тебя понял — точняком есть такие места, монахи и монахини и кров дают, и еду, но они же взамен требуют, чтоб поклоны били чуть не круглые сутки, да молитвы читали, да в церкви часами отстаивали… да и не отпускают никуда оттуда, взаперти держат, это уже не ночлежка, а цельная тюрьма выходит… не, я на такое не согласный.

— Всё, заходим, — продолжил тем временем брат, когда мы добрались до чёрного хода, — только ты вот что… если уж ты позабыл всё, так я напомню, что вести себя тут надо смирно и не перечить никому, ладно? Смотри на меня и делай так же, а то вытурят нас на улицу, как в прошлый раз, чо делать-то будем?

Я молча кивнул и мы вошли внутрь — там за стойкой стоял типа вахтёр… мужичок средних лет в красной блестящей рубахе и серых грязных портках, а волосы у него были гладко зачёсаны назад и по-моему намазаны маслом, лоснились они в свете, пробивающемся с улицы через пыльное и давно немытое окно.

— Явились-не запылились, ханурики, — с отвращением сказал он нам обоим сразу, — ладно, что уложились в срок, за десять минут до отбоя (и он со значение вытащил из кармана и посмотрел на часы-луковицу). А то бы не пустил. Валите…

Мы молча проследовали деле по коридору, но тут в спину нам раздалось:

— Эй, тормози… тут вот какое дело — страшОй сегодня распорядился вас отчислить от работ с завтрева…

— То ись как отчислить? — запричитал Лёшка, — а ночёвка как же?

— А так, плати две копейки и ночуй, а работу вашу другим передают, нету больше у вас здеся работы, ребятушки.

— За что, дядь Петя? — плаксиво вопрошал брат, я же, как и было велено, молчал и пытался въехать в суть дела, — мы ж всё исправно делали.

— Не моё это дело, — угрюмо продолжил вахтёр, — старшОй распорядился и точка… могу токмо добавить, что чем-то вы ему насолили, а чем, неведомо…

Я дёрнул брата за рукав, мол, пойдём, бесполезняк тут с этим болваном лясы точить, и он меня понял, развернулся и пошёл, опустив голову и плечи. Через два поворота мы спустились по лестнице вниз, тут-то, в подвале и было наше пристанище… ну ночлежка и ночлежка, я в принципе был ко всему готов, вспоминая школьный курс литературы и пьесу Алексей Максимыча «На дне», но действительность таки превзошла мои ожидания. Нары тут даже не в три этаже были, а четыре, проходы между ними полметра, не больше, вдвоём не протиснешься, садиться одному надо, темень, немного разбавляемая светом от двух зарешёченных окошек в разных углах помещения. Ну и запах… сами можете нафантазировать, что там за запах витал. Народу, по моим скромным прикидкам, тут чалилось явно больше двух сотен.

Прикинул в уме, сколько же имеет благодетель Бугров за каждую ночь и подумал, что ни хрена же он не благодетель, а жлобяра и скупердяй, за такие деньги мог бы хоть минимум комфорта обеспечить.

— Вон там наши места, — сказал мне Лёха, — на верхних нарах, залезай, пока Пахом не пришёл.

Я без лишних слов полез наверх, не сказать, чтобы эта процедура была очень тяжёлой, но и простой её назвать язык не поворачивался — попробуйте сами по шатающимся и разъезжающимся в разные стороны доскам забраться на четырёхметровую высоту. Подождал там брата, потом задал вопрос, крутившийся у меня на языке:

— А чего нам этого Пахома-то бояться? Он такой страшный что ли?

— Вот придёт, сам увидишь, — угрюмо ответил он, — а теперь давай съедим, что принесли, а то и это отберут.

— А чой-то народу как мало? — спросил я, — кроме нас на этой верхней полке никого…

— Потому что самые козырные места внизу, а наверх разную шелупонь отправляют.